Раньше западных стран. Елизавета Ковальская и харьковские корни Международного женского дня

8 Марта в этом году проходит под знаком законопроекта о замене “совкового” праздника Днем украинской женщины — 25 февраля, когда родилась Леся Украинка. Сегодня, мол, вообще не праздник, а день борьбы женщин за свои права. При этом предлагается сделать его рабочим днем, чтобы у украинок, надо полагать, было больше свободного времени на борьбу. Нисколько не преуменьшая заслуг великой поэтессы (а также переводчицы “Коммунистического Манифеста” — куда вообще смотрят декоммунизаторы?) мы предлагаем вспомнить о том, что деятельность на пересечении социалистической тематики и женского освобождения активно велась в Харькове, когда Леся даже не родилась, предложившая отмечать Международный женский день Клара Цеткин была совсем маленькой, а западный феминизм ограничивался требованием права участвовать в буржуазных выборах. Причем социализм был отнюдь не марксистского толка, из-за чего в советские времена эта страница истории не сильно обсуждалась. Кто сейчас скажет, где в Харькове был “Розовый дом” — просторная школа научных дисциплин и просвещения о женских правах? А ведь её основательница дворянка Елизавета Солнцева, известная как Ковальская по фамилии первого мужа, может служить для феминисток практически эталоном “сильной, независимой женщины” в украинской истории!

Поэтому и замолвим сегодня слово о нашей землячке, хоть ее день рождения еще не скоро — 17 (29) июня. Она была внебрачной дочерью помещика Николая Ивановича Солнцева и крепостной крестьянки Зубатенковой, из села Солнцевка (с 1897 г. — Борисовка) Харьковского уезда. “Я слушала, как дворовые девушки рассказывали друг другу свои печальные истории. Заметив меня, одна из них обратилась ко мне: “Слушай, слушай, вот вырастешь — на твою беду ты красивая, — продадут тебя”. По ночам меня мучили кошмарные сны, мне снилось, как меня продают”, — вспоминала она в автобиографии на склоне лет. Всё же, отец еще до отмены крепостного права дал Лизе и ее маме “вольную” и приписал их к мещанам города Харькова, вследствие чего она по документам значилась: “незаконная дочь мещанки г. Харькова и полковника Солнцева”. По переезде в Харьков для девочки начался новый период жизни. Отец решил всерьез заняться воспитанием в подобающем его положению духе, готовя из нее “барышню”. С этой целью были приглашены француженка, учителя танцев, музыки и других предметов. 

На одиннадцатом году ее отдали в частный пансион Щербачевой, женщины-шестидесятницы передовых взглядов, серьезно относившейся к делу воспитания. Здесь молодые педагоги давали не только уроки, но и весьма серьезно занимались общим развитием своих воспитанниц. Выйдя из пансиона, Солнцева решила поступить в гимназию, что удалось сделать не без борьбы с отцом, который считал гимназию слишком демократическим заведением. Она настояла на своем. В год окончания гимназии умер Николай Иванович, оставив ей в наследство несколько домов.

О том, что было дальше, она пересказывает и дополняет свидетельства современника в своей статье “По поводу письма В. Малютина”, опубликованной в журнале “Каторга и ссылка”. Автор письма, на тот момент студент естественного факультета Владимир Малютин излагал сведения о “движении и волнении между харьковской молодежи”, оно было написано в Харькове 7 февраля 1871 г. и опубликовано историком Яковом Баумом с комментариями в том же номере журнала. Итак, вот что вспоминала Елизавета Николаевна:

(К статье Я. Д. Баумана “К истории харьковских революционных кружков”)

Малютин в своем письме довольно верно рисует картину общественной жизни Харькова в 1871 году в связи с возвращением Я. И. Ковальского из Петербурга после бывшего там студенческого с’езда. Но совсем неправильно изображает умственную жизнь Харькова до 1871 года, говоря о влиянии возвращения Ковальского из Петербурга: “Харьков решительно ожил после долгого периода вялой и бессодержательной жизни (курс. наш Е. К.). Правда, возвращение Ковальского особенно всколыхнуло умы молодежи, но Харьков не спал, а жил очень интенсивно и до 1871 года.

В этом отрывке моих воспоминаний я хочу проследить, как под влиянием очень разнообразных факторов, постепенно на моих глазах развертывалась общественная жизнь, начиная особенно со второй половины 60-х годов.

Многие реформы 60-х годов вызвали большое брожение умов не только среди молодежи, но и среди более солидных по возрасту обывателей.

Отмена крепостного права создала огромный сдвиг всей жизни, вызвав у одних насущный вопрос – заботу об устройстве своего материального положения (особенно этот вопрос затронул женщин привилегированных классов, которым до этого момента не приходилось заботиться о своем материальном положении); у других вызвал потребность в высшем образовании, которое дало бы ключ к разрешению нахлынувших вопросов, встревоживших умы. В то же время чуткая молодежь почувствовала долг по отношению к крестьянству, которое до этого предоставляло ей возможность беззаботно предаваться “искусствам, наукам”, когда “жизнь катилася шутя”… Это сознание какого-то долга появилось не только у одной молодежи, но и у разных солидных людей, не отупевших окончательно в обывательском болоте. Многие из первых выборных мировых судей были действительно охвачены энтузиазмом служения народу (я имею в виду не только таких исключительных мировых судей, как Ковалик и Войнаральский, которые потом стали видными революционерами).

Одним из ярких примеров охватившей волны служения народу представляла Христина Даниловна Алчевская [Прим. в статье: Малютин ошибочно говорит в письме о ее муже, подписку собирала она]. Владелица лучшего чайного магазина в Харькове, жена крупного биржевика, широко обеспеченная женщина, заводит у себя в доме школу дарового обучения грамоте детей бедных рабочих. Постепенно расширяя школу, она всецело отдалась этому делу. Перешла к устройству большой прекрасной воскресной школы, подобрав хороших бесплатных учительниц, с которыми выпустила очень ценную книгу “Что читать народу”. При школе была хорошая библиотека, которой пользовались не только ученицы, но их семьи. В этой школе между прочим работала известная Калмыкова.

Стали появляться небольшие мастерские-коммуны, помню переплетную, швейную и башмачную. Это не была еще подготовка к “хождению в народ”, — коммуны были самоцелью, стремлением устроить жизнь на новых трудовых началах с общею кассою. Заработки распределяли в переплетной — по потребностям, а в двух других — поровну. Работали усердно, но неумело. Несмотря на это, имели заказы людей, поощрявших женскую самодеятельность.

Были такие случаи: приезжает ко мне незнакомая молодая девушка из Купянского уезда, просит помочь ей разрешить мучивший ее вопрос: достался ей кусок земли после смерти родителей, как надо правильней поступить, отдать ли землю бесплатно бывшим крепостным (которые живут зажиточно) или построить школу для них или продать землю, а деньги отдать на какое-нибудь нужное общественное дело.

А вот из другой области: приезжает ко мне незнакомая интеллигентная женщина, ее терзает вопрос, правильно ли она поступила, покинув любимого мужа, с которым была вполне счастлива, но который решительно не соглашается, чтобы она стремилась существовать собственным трудом при полной обеспеченности мужа. Так было среди интеллигенции.

Но были в то же время интересные случаи пробуждения мысли неграмотных женщин. Пришла ко мне молодая крестьянка из ближайшей деревни под Харьковом:

— Я к вам, помогите!

— В чем дело?

— А вот какое дело. Освободили нас от помещиков, а мы, бабы, как были крепостными наших мужьев, так и остались. Что же теперь нам делать? Посоветуйте как же нам добиваться своих правов? Бьет меня муж-пьяница вот уже сколько лет, а убегу от него, он меня через полицию по этапу как арестантку вытребует, и еще пуще бьет…

Большое влияние на умы молодежи имели гласные суды. Зал суда всегда бывал переполнен молодежью. Мы, гимназистки последних классов, гимназисты, студенты по окончании занятий врывались в зал суда и просиживали часто до поздней ночи. Там перед нами в процессах развертывалась жизнь – не в повестях и романах, – а в образах живых людей.

Смотрим по теме: Из революционных пропагандистов к вершинам научной карьеры. Путь к успеху харьковского академика Владимира Левитского.

Молодой товарищ прокурора маленький, худенький с незначительным, незаметным лицом, постепенно разгорался пламенем в своей речи, становился большим, захватывающим. Обвиняя подрядчика, который из скупости не сделал подпорок при земляных работах, строившейся тогда Харьковской жел. дор., следствием чего обвалом убило нескольких рабочих, прокурор блестяще нарисовал картину эксплоатации бесправных, забитых рабочих, их вообще тяжелое положение, призывая карать беспощадно эксплоататоров. Эта речь ранее, чем мы прочли статьи Шелгунова [Прим. “Ассамблеи”: один из ближайших соратников Чернышевского] о пролетариате, заставила нас задуматься над рабочим вопросом. Молодой товарищ прокурора был Анатолий Федорович Кони.

Судились крестьяне за бунты, они отказывались при размежевании брать негодную землю взамен хорошей, которой пользовались в продолжение крепостного времени. Здесь мы в первый раз увидели закованных людей. Впечатление было потрясающее. Долго звон кандалов преследовал нас.

Драматична была судьба крестьянки, убившей своего мужа, которая предпочла каторгу совместной жизни с извергом, безнаказанно издевавшемся над нею.

Все это будило мысль, наглядно знакомя с жизнью.

Некоторую лепту в наше развитие внес учитель истории Одарченко. Человек флегматичный, обыкновенно спавший во время уроков, совершенно преображался, когда доходил до истории великой французской революции. Горячо, красноречиво рисовал момент энтузиазма масс, образы вождей. Заражал нас своим настроением. По его рекомендации я прочла Ламартина “Жирондисты”, эта книга, художественно написанная, вызвала целую бурю в моей голове.

В этот период я встретилась с одной из бывших учениц учителя полтавской гимназии Стронина (сосланного в это время на север за противоправительственное направление. Не помню теперь, в чем именно он обвинялся). Анна Федоровна Тимофеева, захваченная новыми веяниями, была одна из первых студенток универститета, когда одно время в 60-х годах был разрешен доступ женщинам в мужские университеты. Она познакомила меня с тогдашними передовыми журналами “Русское Слово”, “Современник”, с Некрасовым. Отчасти под ее влиянием мною был организован первый кружок самообразования из гимназисток старшего класса. Начали мы чтения Вундта “Душа человека” и Спенсера.

Одновременно независимо от нашего кружка студент физико-химического факультета Яков Игнатьевич Ковальский организовал кружок самообразования из студентов университета. По предложению Ковальского наши кружки слились в один общий большой, который стал собираться в большой квартире либеральной семьи Шабельских, дочь и два сына которой участвовали в кружке. Ковальский, наиболее образованный из всех нас, увлекался в это время Контом и стремился провести в кружке обширную программу образования по Конту, требовавшую нескольких лет. Программа начиналась математическими науками и заканчивалась общественными. Для того, чтобы быть общественным деятелем, надо быть многосторонне образованным. Не все в кружке были согласны с такой обширною программою. Математика была категорически отвергнута. Помирились начать с космографии и астрономии, которые стал нам излагать Ковальский. Был комичный случай: одна правоверная последовательница Конта не решалась прочесть “Что делать” Чернышевского, пока не пройдет всю программу, рассчитанную по меньшей мере на четыре года. Двое из кружка – я и Лазарь Гольденберг (впоследствии известный эмигрант) – находили программу слишком длинной, мы рвались в живую работу, стремились скорее ознакомиться с общественными вопросами. Туманный образ Рахметова нам не давал покоя. Гольденберг даже пробовал спать на постеле с гвоздями, подражая Рахметову, дабы приучить себя к будущим пыткам, хотя самое понятие о деятельности, за которую могут последовать пытки, было тогда еще у нас весьма смутное. Доносились слухи об арестах, ссылках, но чем все это вызывалось мы не знали. Книги, которыми мы в это время зачитывались, были: Мордовцев (особенно “Знамение времени”), Костомаров, Щапов, Смайльс (“Самодеятельность”), Милль (кроме политэкономии, к которой мы тогда еще не приступали), Бокль, Дарвин, Спенсер.

Выстрел Каракозова [Прим. “Ассамблеи”: 4 апреля 1866 г. по старому стилю] поднял дебаты в нашем кружке. Большинство было против террора. Ковальский упорно стоял за мирную эволюцию, за распространение грамотности и вообще знаний среди народа.

Наш кружок начал переходить к изучению рабочего вопроса (статьи Шелгунова и др.), к женскому и к вопросу семьи.

Вне нашего кружка возникла потребительская кооперация. Начало этому движению было положено – насколько мне помнится – мечтателем-утопистом Балиным. В кооперации работали Имшенецкий, Бриллиант, других не помню. Балиным была основана первая публичная библиотека в Харькове и книжный магазин. Помню его тонкую, худую фигуру с густыми серебристыми волосами с лихорадочно горевшими глазами, вечно суетящуюся в библиотеке. Он был так непонятен обывателям своими проектами-фантазиями, что его считали сумашедшим, каковым он ничуть не был. Его помощником и главным работником в библиотеке был Дилевский, сосланный впоследствии за участие в харьковском бунте во время пасхи.

Были еще кружки: курских студентов, в них были А. Леонтьев, Хитрово и др. Небольшой кружок украинофилов с Н. В. Ковалевским во главе, впоследствии мужем М. П. Ковалевской, урожденной Воронцовой.

В конце 60-х годов, окончив гимназию, получив в наследство после смерти отца дом, я вместе с Ковальским организовала в моем доме бесплатные лекции для женщин, стремившихся к высшему образованию. Мы привлекли к этому доцента университета Е. М. Деларю, который начал читать у нас курс естественных наук; студент Фесенко читал политическую экономию, Гончаров – историю, Рунге и Дзивинский – математику. Главная работа как лектора и организатора лежала на Ковальском, он читал космографию, физику, химию, астрономию. На лекции приходило столько женщин, что не хватало места.

Здесь же я организовала вечерние занятия с работницами-модистками (это были более развитые из женщин-работниц). В Харькове в это время не было ни фабрик, ни заводов. Было человек 30 учениц, которые довольно правильно посещали эти курсы, исключая предпраздничных недель, когда модные магазины бывали завалены заказами и модистки работали и по ночам, не смыкая глаз.

В то же время я организовала кружок более развитых женщин, которые стали интересоваться социализмом. Мы начали знакомиться с социалистами-утопистами Фурье, Сен-Симоном, Оуэном, Кабэ. На русском языке почти ничего не было в этой области. Максим Максимович Ковалевский самый молодой в это время в наших кружках, владея хорошо иностранными языками помогал мне, хотя сам не увлекался социализмом, был тем, что называлось тогда “радикалом”, понятие в это время весьма растяжимое, но выражавшее недовольство, неприемлемость существовавшего политического строя, неприемлемость старых устоев вообще. О “хождении в народ” тогда у нас еще не было речи. Надо не забывать, что это были еще 60-е годы.

С крестьянством у нас установилась связь посредством сельских учителей. По праздникам ко мне в дом наезжали учителя и учительницы из уезда. Ковальский знакомил их с новыми методами преподавания (он был прекрасный педагог и следил за этою литературою). Я вела агитацию против существующих несправедливостей, неравенства и т. п. Учителя в свою очередь вели беседы в деревнях с наиболее подходящими крестьянами. У меня была хорошая бибилиотека, которой они пользовались. Нелегальных книг у нас тогда еще не было.

Особенно широкою волною разлилась в Харькове в это время агитация по женскому вопросу. Устраивались сходки, на которых бывало по 200-300 человек. Участвовали не только женщины. На сходках бывали учителя гимназий, профессора, мировые судьи. Среди женщин, наиболее активно выступавших, была моя близкая приятельница Анна Аптекман (двоюродная сестра Ос. Аптекмана). Переяславцева, одна из очень немногих первых женщин окончивших университет, впоследствии спустя много лет после этого, заведывала зоологическою станциею в Севастополе. Три сестры Воронцовы Лидия, Ольга и М. П. Ковалевская (покончившая самоубийством на Каре), Иванова-Раевская, художница, окончившая академию за границей и основавшая в Харькове школу живописи.

После многих бурных собраний было решено выбрать комиссию для разработки практических мер для завоеваний прав женщин. В комиссию были выбраны профессора: Н. Н. Бекетов [Прим. “Ассамблеи”: отец известного всему Харькову академика архитектуры А. Н. Бекетова], юристы Стоянов и Владимиров, химии — Гарнич-Гарницкий. Из женщин я и Раевская. Комиссия большинством голосов решила использовать приезд в Харьков министра народного просвещения Дмитрия Толстого, послать к нему выбранную делегацию с петицией, в которой требовать разрешения женщинам вступать в университеты. Петиция была покрыта огромным количеством подписей лиц самых разнообразных положений. Делегатками были выбраны Раевская, Анна Аптекман и я. Министр принял нас очень сурово, заявив, что, никогда не допустит женщин в университеты: “они мне всех студентов перепортют”… Не слушая нас, он быстро исчез. Так окончилась наша петиция.

Очень сплоченный кружок был приказчиков различных лавок, организованный студентом Немировским. В нем работали сам Немировский, Ковальский, студ. Кириллов. Приказчики этого кружка принимали участие в студенческих демонстрациях, бывали арестованы и избиваемы полицией наравне со студентами (в противоположность приказчикам московского Охотного ряда, которые сами избивали студентов).

О том, что и до поездки Ковальского в Петербург в Харькове существовали кружки, свидетельствует и О. Аптекман в своей книге “Земля и Воля” говоря: “Ковальский выполнил свою миссию, как нельзя лучше. По возвращении Ковальский созывает сходку из делегатов и не-делегатов всех наличных кружков” (курс. Е. К.).

Зимою 70-71 гг. во время рождественских каникул по инициативе петербургских студентов — вернее, кажется,по инициативе чайковцев — был созван в Петербурге нелегальный с’езд делегатов студентов всех российских университетов. Благодаря большой популярности Ковальского среди студентов, он был выбран делегатом от Харькова. Цель с’езда была об’единить студенчество, организовать повсеместно кружки самообразования, кассы взаимопомощи, распространять по удушевленной цене книги определенного “радикального” направления. (Последнее было организовано чайковцами). Такими книгами были: Флеровского, “Положение рабочего класса в России” (“Азбука социальных наук” его же, тогда еще не вышла), сочинение Лассаля, Луи Блана “Французская революция” (был на русском языке только I том), Вермореля “1848 г.”, Шерра “Комедия всемирной истории”, Бехера “Рабочий вопрос”, Михайлова “Пролетариат” и “Ассоциации”, Швейцера “Эмма” и др. такого же характера.

Возвратясь, Ковальский установил получку книг от чайковцев и пр., о чем говорит в своем письме Малютин. Организовал новый кружок, о программе которого тоже сообщает Малютин. С моим возвращением из Петербурга возобновились лекции в моем доме, школа работниц, которая пополнилась ученицами воскресной школы общества грамотности, которая основалась в это время в Харькове под председательством Н. Н. Бекетова. Мы с Ковальским вступили в общество и стали работать в воскресных школах.

Наш кружок, приняв программу, о которой говорил Малютин, стал понемногу уклоняться в сторону политических тем, отчасти под моим влиянием. Аптекман в своей книге “Земля и Воля” об этом говорит: “Солнцева уже тогда заметно тяготела влево, правда, это было смутно, расплывчато, но оно сказывалось уже тогда в ее мятежных порываниях, вновивших красные тона в общее основное направление работы кружков”…

Во время одного из собраний нашего кружка произошел такой эпизод: М. М. Ковалевский, читая реферат о второй империи во Франции, подробно остановившись на широко организованном шпионаже, упорно стал смотреть на одного студента кражка Д. К концу реферата Д. разразился бурной истерией. Ковалевский был жесток: когда мы бросились на помощь, Максим Максимыч резко отстранил нас со словами: “поздно плакать”. Д. ушел, а кружок на некоторое время перестал собираться. Не называю фамилию Д., так вопрос о том, служил ли он действительно агентом жандармов, остался невыясненным.

Спустя некоторое время, когда у нас вечером происходил с’езд сельских учителей, главным образом учительниц, в комнате появился жандармский полковник Ковалинский со свитою. Увидев разложенные на столе географические карты, таблицы, зоологический атлас и др. предметы наглядного обучения, он добродушным тоном обратился к нам: “А мне наговорили бог знает чего про ваши собрания, я сам вижу теперь, что вы занимаетесь полезным делом, а все-таки должен прекратить всякие собрания по распоряжению свыше, а в случае их продолжения, несмотря на мое запрещение, обязан буду всех вас арестовать”. Собрания были прекращены на время.

Вскоре мы с Ковальским уехали за границу [Прим. “Ассамблеи”: в 1873 г. они временно жили в курортном городе Монтрё на Швейцарской Ривьере, для лечения Елизаветы].

Был ли Малютин в кружке Ковальского, когда меня не было в Харькове, — я не знаю, но, когда я возвратилась, Малютин в наших кружках не бывал. Бывал иногда в клубе, который собирался в моем доме раз в неделю, в который приходили из разных других кружков.

Ковальский был сначала оставлен при Харьковском университете по кафедре физики, но вследствие политической неблагонадежности кафедры не получил. В марте 1879 года он был арестован, но вскоре освобожден. Снова 17 сентября 1879 года был арестован, после нескольких месяцев освобожден под гласный надзор.

Не веря в возможность революции в России, как стране очень отсталой, Ковальский не вошел в революционное движение, но никогда не отказывался помогать революционерам. Вся жизнь его прошла в просветительной работе. (“Каторга и ссылка”, №1, 1931, С. 135-142)

Смотрим по теме: Слобожанский Дерсу Узала. Как сосланный в Сибирь харьковец стал её выдающимся исследователем.

Я. Д. Баум, опубликовавший письмо Малютина, добавляет в примечаниях со слов Ковальской, что участница ее кружка Е. Д. Чирикова, вышедшая замуж за врача Гордеева, была потом учительницей в Харьковской частной женской гимназии (открытой в 1870 г.) и участвовала в составлении широко известной тогда книги “Что читать народу”, где среди 12-ти составительниц из числа учительниц этой школы имя Е. Д. Гордеевой на втором месте после Х. Д. Алчевской. Деньги для книг, которые Христина Алчевская помогла собрать студенческому движению по сделанной ею подписке, были по тем временам приличной суммой — до 100 рублей серебром!

После закрытия школы Ковальская отправилась в Петербург и поступила на высшие женские курсы, где, как отмечала в автобиографии, вошла в женский кружок по изучению политэкономии вместе с Софьей Перовской (к слову, роман Чернышевского “Что делать?” пробудил сильнейшее внимание к женскому вопросу, которым 17-летняя Перовская очень интересовалась, как и равноправием в области образования). «Чтение таких книг, французская коммуна (это был 1871 г.), печатавшийся отчет о процессе “нечаевцев” — все это вместе ввело меня в определенно революционное русло. По болезни мне пришлось уехать на юг — в Харьков, где я снова начала возобновлять кружки, но врачи послали меня в Швейцарию. В Цюрихе я встретилась с разными революционными течениями. Главными течениями были бакунизм и лавризм. Я увлеклась бакунизмом. Поправив несколько свое здоровье, я вернулась в Россию, чтобы “идти в народ”. Физически слабая, я решительно не годилась для роли простой работницы, поэтому взяла место народной учительницы в Царскосельском уезде, вблизи завода “Колпино”, на котором работало все молодое население деревни Царской Славянки, где я сделалась учительницей. Принявшись за пропаганду и раздачу революционных нелегальных брошюрок среди рабочих завода, я вскоре попала под надзор. Инспектор школ от земства, Семеко, приехал предупредить меня, что готовится мой арест. Я скрылась в Петербург. Там, ведя знакомство с несколькими рабочими, я снабжала их нелегальной литературой. Пребывая то в Петербурге, то в Харькове в полулегальном положении, я избегала ареста. Во время демонстрации после суда над Засулич я была сильно избита жандармами, уехала в Харьков, где около года пролежала в постели. Поправившись, организовала два кружка рабочих-металлистов: один на заводе Весберга, другой на заводе Рыжова». О том, что было дальше, Елизавета пишет в воспоминаниях 1926 г.:

«В 70-х годах было много революционеров разных программ (бакунистов, лавристов и др.), предпочитавших вести свою работу самостоятельно, в одиночку и не вступавших поэтому ни в какие кружки, ни в какие организации. Делалось это, главным образом, по следующим соображениям: пускаясь в мало изведанный океан народа, нащупывая непривычную, для многих чуждую почву, было крайне неудобно связывать себя директивами какой бы то ни было организации, — это не давало простора, свободы действий. Попадая в неожиданные ситуации, приходилось думать о согласовании действий с уставом, выработанным в кабинетах людей, часто оторванных от практической жизни; часто встречались конфликты на практике, конфликты между собственной внутренней моралью и теоретической моралью кружка. Приходилось иногда лавировать между осуждением собственной совести и осуждением кружка. Организация, предоставляя выгоды, — возможность легче переброситься с одного места в другое, получить паспорт, приют, связь с местным населением, — представляла в то же время огромную опасность быть извлеченным из работы, благодаря какой-нибудь малейшей неосторожности кого-нибудь из членов организации. Эта последння опасность имела место особенно в первую половину 70-х годов, когда начинавшие работу, наивные, верующие энтузиасты очень мало считались с условиями тогдашней царской России, с ее сыском, перлюстрацией писем, слежкой.

В силу таких соображений, начиная свою революционную деятельность в начале 70-х годов, я долго работала в одиночку, завязав связи с другими революционерами только для получения нелегальной литературы и взаимной помощи. Не буду задерживаться на всей моей предыдущей работе, — перехожу к моменту, когда я вступила в партию “Черный Передел”, из которой потом вышла вместе с Щедриным, чтобы начать организацию “Южно-русского рабочего союза”. Щедрин до вступления в “Черный Передел” работал в кружке, примыкавшем к “Земле и Воле”.

В 1879 г. партия “Земля и Воля” разделилась на две, которые потом приняли названия: “Народная Воля” и “Черный Передел”. Последний остался верен землевольческой программе [Прим. “Ассамблеи”: т.е. продолжение агитации и организации в народе вместо покушений на самодержца и высокопоставленных держиморд]. Вступая в “Черный Передел”, принимая основные положения землевольческой программы я колебалась. Опыты революционеров, работавших в деревне, были мало успешны. Чужому человеку в деревне приходилось долго, с трудом завоевывать доверие крестьян, а когда его престиж укреплялся, жандармы уже шли по его следам, — приходилось сниматься с места, перекочевывать в другое, где повторялась та же история. Бунты (вопреки теории Каблица, говорившего, что в горниле бунтов, путем упражнения, революционное чувство растет) успешно подавлялись, вызывая в крестьянах разочарование и недоверие и к агитаторам, и к собственным силам.

В разных подходах к массам я постепенно пришла к мысли о необходимости выдвинуть на первый план деятельности экономический террор (он входил в программу “Черного Передела”, но но первом плане стояли бунты), как более понятный, защищающий непосредственно интересы масс, берущий наименее жертв и поднимающий революционный дух; с другой стороны, организацию рабочих союзов, члены которых перебрасывали бы из городов в свои деревни революционную работу, и на первом плане опять же экономический террор».

Смотрим по теме: Харьковские власти ставят памятник церковнику вместо монумента памяти Первой маевки.

Лидеры ЧП стали тяготеть к западной социал-демократии, что «в стране крестьянства и абсолютизма» Ковальская считала «совершенно неприемлемым», но и охота народовольцев на царя, предсказывала она, ничего не даст народу экономически и «в лучшем случае приведет только к плохенькой конституции, которая поможет окрепнуть русской буржуазии». Никакой революции, хотя бы буржуазной, цареубийство не вызовет, рассуждала она, потому что в России «буржуазия, даже либеральная, труслива» и не может быть «надежным оплотом революции». Значит, чтобы народ поверил в возможность самому свергнуть существующий строй, нужно его раскачать террором против ближайших к нему управляющих и особо ненавистных фабрикантов. Подрыв Александра II действительно только привел на престол его еще более отбитого наследника — и поскольку многие читающие эту статью наверняка надеются, что смерть нынешнего российского царька уж в этот-то раз точно всё изменит, мысли Ковальской крайне актуальны:

«Мощные удары “Народной Воли” потрясали верхушки общества, учащуюся молодежь, слегка затрагивали рабочих и совсем не досягали до толщи крестьянства. А в тех случаях, когда весть о террористическом акте попадала в народ, она преломлялась часто в его голове превратно. Такой одинаковый вывод был сделан мною и Щедриным. Во время покушения Соловьева я работала с кружком рабочих металлистов заводов Вестберга и Рыжова в Харькове. Узнав о покушении, рабочие пришли ко мне негодующие: “Это все дворяне за то, что царь освободил крестьян”. Долго пришлось мне их разубеждать, и все-таки они ушли от меня с долей недоверия к моим словам. Правда, это были все молодые, только начинавшие приобщаться — не скажу даже к революции, а к некоторым познаниям по истории и политической экономии. В числе этих рабочих был Петр Антонов, впоследствии шлиссельбуржец, скромный, женственный [Прим. “Ассамблеи”: слово “женственный” Ковальская использовала в сугубо положительном смысле], с большими красивыми, умными и грустными глазами, весь какой-то бархатистый, редко высказывавшийся. На мой вопрос: “а вы как думаете?”, ответил: “не знаю, что ж я могу говорить, — я ведь еще ничего не знаю”; и за этим ответом чувствовалось сомнение.

(К биографии Петра Антонова, написанной В. Н. Фигнер, могу добавить несколько слов об этом моменте. Зимою 78-79 г. Антонов работал слесарем на заводе Вестберга в Харькове, там самостоятельно поднял и удачно провел стачку. С революционерами он в это время знаком еще не был. После стачки один выдающийся рабочий, бывший тогда уже революционером, известный мне только по имени (“Николай”), сорганизовал кружок рабочих завода Вестберга, в этот кружок он привлек и Антонова. С этим кружком сначала занималась Сажина; я не была с нею знакома. Затем “Николай” отобрал (как выражались тогда рабочие) от Сажиной этот кружок и, познакомившись со мной, предложил мне с ним заниматься. Этот переход “Николай” мотивировал тем, что Сажина “хотя и образованная, но совсем не революционерка и только портит рабочих”. Насколько это было верно, — сказать не могу. У меня занятия эти продолжались недолго, — весной мне пришлось бежать из Харькова. Помню, Антонов очень интересовался: как живут рабочие в других государствах, и какое там устройство; я познакомила их с западными государствами, подчеркивая, что, несмотря на большую политическую свободу, положение рабочих не блестяще, что только изменение всего экономического строя даст рабочим действительную свободу. Идя на каторгу, дорогой я узнала от рабочего Хрущева, что основатель этого кружка “Николай” застрелился. Спустя два десятка лет, когда я жила за-границей, Анна Аптекман, работавшая со мной в этом кружке, рассказала мне, что Антонов сделался народовольцем, захаживал к ней и часто с грустью говорил: “знаю, верю, что надо убивать, а все как-то не по себе”. Это не помешало ему совершить террористический акт, но по натуре он был менее всего пригоден к террору.)

Убегая из Харькова весной 1879 г. от ареста, я немного и недолго поколесила по Черниговской, Орловской и Воронежской губ., но везде слышала одно и то же: “помещики за то, что царь освободил крестьян, наняли человека, чтобы убить царя”».

После этого отъезда Ковальская и вступает в ЧП, из которого вскоре выйдет из-за несогласия с тактикой поселений в деревне. Можете полистать здесь или скачать себе этот увлекательный очерк, в который вошли в том числе архивные данные из поднятых Елизаветой жандармских дел. Поскольку Южно-русский рабочий союз предвосхищал анархо-синдикализм начала ХХ века, ратуя за переход земли и предприятий вольной федерации общин с самостоятельностью во внутренних делах и без наемного труда, он не пользовался любовью у историков СССР. Тут отметим лишь, что в 1880-81 гг. он сумел объединить всех активных рабочих Киева, а если кого коробит от его названия, то можете просто вспомнить, как в Харькове до сих пор называется железная дорога. «Слово “русский”, вставленное в название по настоянию рабочих, менее всего подходило к расширившемуся впоследствии Союзу. По составу лиц он был необычайно интернационален (…) В конце апреля 81 г. в Киеве разразился еврейский погром. И я, и Щедрин в это время уже сидели в тюрьме. Типография Ю.-Р. Р. С. в самый разгар погрома печатала и выбрасывала на улицу в толпу прокламации, в которых говорилось: “бьете вы жидов не разбираючи, надо бить всех эксплуататоров, будь то русский или еврей, а не бедняков-евреев”. Написана эта прокламация была самими рабочими Ю.-Р. Р. С.», — пишет Ковальская там же.

«Меня знала масса людей по работе в Харькове, в Петербурге; каждый час меня могли узнать на улице (В виду этого я одно время ходила в Киеве в мужском костюме). Надо было торопиться укрепить союз, чтобы он не погиб с нашим арестом. Собирались мы по вечерам за городом, в разных местах. На первых же собраниях наше предложение напечатать прокламации с требованиями рабочих, с угрозой казни начальника арсенала в случае невыполнения таковых, было принято единогласно (…) В ответ на третью прокламацию некоторые требования рабочих были удовлетворены: рабочий день уменьшен на 2 часа, и увеличено время на опоздание (…) Этот успех вызвал прилив рабочих в таком количестве, что мы не знали, где найти место для собраний. Рабочие указали нам Байкову рощу, недалеко от Киева. Обыкновенно часов в 11 вечера мы заходили вдвоем с Щедриным в одну квартиру, где меняли свой внешний вид, затем направлялись на сходку. Нас встречала толпа. В темноте ночи мы вели беседы, пока не занималась заря… Несмотря на такой успех, трудно нам было бороться с воспитанной веками пассивностью. Выслушав нас внимательно, многие говорили нам, что все это сделается как-то без них (…) Наша главная задача была — вызвать инициативу у рабочих, добиться, чтобы они сами взяли в свои руки свое дело».

«Готовились начать рабочую газету, надо было отправлять людей в другие места — денег нет. Все наши ресурсы ограничивались небольшими суммами, которые я в это время конспиративно получала от моей матери на мою жизнь. О заработках, находясь в положении травленных зверей, не могло быть и речи. Рабочие сами решили устроить кассу для дел союза, в которую регулярно делали небольшие взносы, но это были гроши сравнительно с расходами. Готовился акт, в котором соединялся террор экономический с политическим: было послано угрожающее письмо Черткову как генерал-губернатору и как помещику, которым были недовольны крестьяне. Выполнение брал на себя Щедрин. Слежка за мною и Щедриным все усиливалась, нам становилось почти невозможно встречаться с рабочими. Приходилось менять квартиры, паспорта, ночевать даже в лодке на Днепре. Везде нас преследовала слежка, надо было переехать в другой город, но не было денег».

Осенью 1880 г. Ковальскую схватили. «Мы никогда не расставались с револьверами на случай ареста. 22 октября, собираясь в библиотеку, находившуюся через один дом от нас, я взялась за револьвер; Щедрин остановил меня: “Не стоит таскать револьверы, выходя на пять минут”. Я неохотно положила его на стол. Едва мы вышли из ворот нашего дома, как на нас набросилось несколько человек». Их со Щедриным сдал Ярослав Пиотровский по кличке «Пан», ставший провокатором, чтобы не сесть самому за переправку через границу типографии для украинофильской громады. Оборудование было передано ЮРРС. Сами эти громады, по словам современного исследователя народничества Марлена Инсарова, в основном состояли из зажиточной и трусливой интеллигенции, и игнорировали рабочих не меньше, чем рабочие — их. «Пожилые безобидные дядечки с длинными усами верно служили царю и Отечеству, а по выходным собирались на посиделки, пили горилку и лили пьяные слезы о загубленной неньке-Украине», — отмечает он.

Суд над ядром Союза прошел в конце мая 1881 г. Среди прочих, Николай Щедрин и их типограф Алексей Преображенский были приговорены к смертной казни, замененной бессрочной каторгой (Этот второй — харьковский ученик Елизаветы: «был приобщен мною к революционному движению в 77 г. Зимою 78 и 79 г. он был в кружке, организованном мною в Харькове из учащейся молодежи, кружке “направления” “Земли и Воли”, но не входившем в “партию”. В 79 г. Преображенский принял некоторое участие в деле убийства харьковского губернатора Кропоткина. Ему пришлось сделаться нелегальным». Если верить обвинительному акту по делу ЮРРС, что на стр. 318 этого сборника, в Харькове у Преображенского и Ковальской были «интимные отношения». С каторги на поселение он вышел в 1896-м, жил в Иркутске, где и умер в 1902-м). Ковальская также получила бессрочную каторгу. Это был конец активности ЮРРС, хотя, по доходившим до Ковальской в Сибирь слухам, остатки продолжали деятельность еще в 1884 г. По дороге на каторгу Ковальская и Софья Богомолец сбежали из иркутской тюрьмы, но примерно через месяц снова были арестованы, Ковальскую заковали в кандалы (при этом она успела дать пощечину смотрителю), а на Богомолец надели смирительную рубашку. Щедрин, узнав об этом, дал пощечину адъютанту губернатора, да так, что сбил его с ног. Щедрина избили, а затем второй раз приговорили к смертной казни.

По ходатайству губернатора приговор был заменен приковыванием к тачке и отправкой на Кару (в систему Нерчинской каторги на территории нынешнего Забайкальского края). Каторжанин-чернопеределец М. Р. Попов писал: «Смягчению приговора много способствовали иркутские дамы, не дававшие покоя губернатору Педашенко, требуя отмены смертной казни. Дамы в своих салонах говорили о Щедрине как о рыцаре, защитнике женщин. Смотритель тюрьмы передал Щедрину цветы от дам иркутского общества и бутылку портвейна от жены губернатора Педашенко, в знак сочувствия его поступку». В числе наиболее опасных революционеров Щедрин был переведен с Кары сперва в Алексеевский равелин, а затем в Шлиссельбургскую крепость. Там у него началось психическое расстройство. Уже сошедшего с ума его держали в тюрьме, всячески над ним издеваясь, до 1896-го. Тогда, наконец, перевели в Казанскую психиатрическую больницу, где он и умер в 1919 г.

О своей судьбе на каторге Ковальская пишет: «В 1884 году меня вместе с Богомолец за постоянные “бунты” (так называло начальство наши всякие протесты на Каре) увезли из общей карийской тюрьмы в Иркутск в одиночное заключение. Осенью того же года я снова бежала из иркутского тюремного замка. Пробыв на свободе около месяца, я была арестована и приговорена к наказанию плетьми. Отказалась принять врачей, которые должны были освидетельствовать мою способность вынести плети, и отправлена была снова на Кару. Приговор телесного наказания не был приведен в исполнение. В 1888 году за нежелание встать перед генерал-губернатором Корфом и “дерзкий ответ” была отправлена в строгое одиночное заключение в верхнеудинскую тюрьму. Сделала попытку бежать оттуда, на этот раз неудачную, после чего была отправлена в каторжную тюрьму в Горный Зерентуй. Там пыталась убить кинжалом помощника заведующего каторгой Бобровского, который распоряжался приведением в исполнение телесного наказания над Сигидой на Каре. По окончании срока каторги (в общей сложности я пробыла в предварительном заключении и на каторге 23 года), выйдя замуж за австрийского подданного и сделавшись таким образом иностранной подданной, была выслана вместе с ним за границу без права въезда в Россию». Нужно добавить, что на каторге своей исключительной непримиримостью к администрации и отчаянной смелостью Ковальская завоевала безоговорочный авторитет у уголовных. Именно их угроза начать бунт сорвала ее наказание плетьми после второго неудачного побега.

Тюремный надзиратель Гуревич, во время дежурства которого бежала Ковальская, говорил о ней: «Удивительная была женщина, без восхищения не могу вспоминать о ней. Смелая, душою великая, сердечная, готовая всякого пожалеть, нашего брата, бывало, тюремщика, и то жалела. А эту уголовную кобылку как родного человека понимала, даже удивительно было смотреть на нее. В свою очередь и уголовная шпана ее крепко любила и слушала, готова была на все ради нее пуститься. Как узнали, что ее приговорили к плетям, так вся тюрьма и загудела, как один человек. И поверьте мне, разнесли бы тюрьму! Очень воодушевление было велико… И теперь, когда вспоминаю о ней, никакой злобы не чувствую, хотя из-за нее сильно пострадал». Из-за ее побега Гуревич был арестован, хотя никакого участия в акции не принимал.

В 1891-м, на следующий год после третьей попытки побега, пожизненная каторга Ковальской была заменена 20-летней. В сентябре 1892 г. она освобождена на жительство вне тюрьмы и переведена в Кадаю, затем в Зерентуй. Получила разрешение ездить в село Нерчинский Завод, обучать учеников переплетному ремеслу, там организовала бесплатную публичную библиотеку. Распространяла нелегальную литературу, вела пропаганду. Бесплатно работала сестрой милосердия в волостном приемном покое. С каторги освобождена в 1901 г. с поселением в Якутской области. По состоянию здоровья некоторое время проживала в Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ). Австрийский подданный — это поляк Мечислав Маньковский (1862 г.р.), осужденный на каторгу член партии “Пролетариат”. Вместе с ним Ковальская была выслана в 1903-м в Австрию, откуда переехала в Швейцарию:

«Почувствовав себя свободной от русской политической опеки, Елизавета Николаевна с мужем направилась в Женеву — центр тогдашней эмигрантской и революционной жизни. Без размышлений и передышки Ковальская с головой ушла в революционную работу, вступив в партию социалистов-революционеров. Но в рядах п[артии] с.-р. она пробыла недолго. В партии в это время намечался программный и тактический раскол. В 1904 г. на партийной конференции, происходившей на вилле Германс подле Женевы, Елизавета Николаевна с группой товарищей вышла из партии, разойдясь по вопросу программы minimum и maximum. Вместе с группой единомышленников она образовала максималистскую группу, известную тогда под названием “молодых с.-р.”, издававших свой орган “Дискуссионный листок”, проповедовавший наряду с социализацией земли — социализацию фабрик, заводов, рудников и обобществления всех средств производства. Когда “Листок” прекратил свое существование, Елизавета Николаевна с теми же товарищами в декабре 1905 г. стала издавать газету “Коммуна”, положив начало одной из первых максималистских организаций.
Тогда же она вступила в тесную связь с товарищами в России и приняла активное участи в работе молодой революционной партии. Летом 1906 года максималистами был намечен ряд террористических актов, в том числе и на министра Дурново. Исполнение этого акта было поручено члену боевой организации с.-р. максималистов Татьяне Александровне Леонтьевой. Приехав в Швейцарию, в Интерлакен, где тогда находился Дурново, Леонтьева 19 августа 1906 года убила в ресторане французского банкира Мюллера, приняв его ошибочно за русского министра. Кто ввел Татьяну Александровну в заблуждение, осталось неизвестным до сих пор. Ее тут же арестовали и в поисках остальных ее единомышленников начались обыски и аресты среди русской колонии. Заграничные русские шпионы донесли швейцарскому правительству, что главным вдохновителем и организатором террористического акта является Е. Н. Ковальская, в действительности к данному делу не причастная. Швейцарское союзное правительство отдало распоряжение об ее аресте, но, получив предупреждение о грозящей опасности, Ковальская бежала в Париж.
В мае 1907 года Т. Леонтьеву судили швейцарским союзным судом в Туне и приговорили к 6 годам исправительной тюрьмы, а спустя 2 месяца международной полицией в Париже была арестована Ковальская. Парижские власти, арестовав Елизавету Николаевну, известили швейцарское правительство и затребовали конвой на границу для принятия арестованной. Но так как в процессе Леонтьевой выяснилась непричастность Ковальской к террористическому акту, то ее освободили. Она поселилась в Париже.
После максималистской конференции в Париже организовалась группа максималистов, в которую вошла Ковальская. Группа эта в январе 1909 года издавала при ближайшем участии Елизаветы Николаевны, Григория Нестроева и др. свой орган: “Трудовая Республика”.
В таком направлении Ковальская проработала до 1914 года. В связи с империалистической войной французское правительство стало арестовывать всех австрийских и германских подданных и заключать их в концентрационные лагеря. Это коснулось и Елизаветы Николаевны, как австрийской подданной по мужу. Она вынуждена была перейти на нелегальное положение и скрываться. Через некоторое время, при содействии французских социалистов, она переселилась на юг Франции, где и прожила полулегально до Февральской революции в России. В 1917 году, когда в России пало самодержавие, Елизавета Николаевна могла возвратиться в Россию. С помощью тех же французских социалистов ей с большим трудом удалось изменить свою фамилию Маньковской на прежнюю Ковальской и стать легальной.
Летом того же года через Англию и Норвегию она выехала в Россию, куда прибыла накануне Октябрьской революции, пробыв в эмиграции 15 лет. Ковальская поселилась в Петрограде. Из-за развившейся тяжелой изнурительной болезни она не смогла принять активного участия в работе с.-р. максималистов, но, будучи идейно связанной с ними, поддерживала тесное дружеское общение, проявляя огромный интерес к развивающейся социальной революции.
Оправившись несколько от болезни, она в 1918 г. в поисках средств к существованию поступила на службу в историко-революционную секцию государственного архива в качестве научной сотрудницы, где проработала 5 лет. В 1923 году Елизавета Николаевна переселилась в Москву. Несмотря на обострившуюся мучительную болезнь сердца, она продолжает заниматься литературной деятельностью».

С 1923 г. Ковальская жила в Доме ветеранов революции имени Ильича на Шаболовке, 4 (ныне Пенсионный фонд РФ). Входила в редколлегию “Каторги и ссылки”, была участницей Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Умерла в 1943-м, прожив около 90 лет. Обзавестись детьми ей не довелось; дата ее смерти, как и место захоронения, нигде не приводятся; об именовании в ее честь каких-либо объектов тоже ничего неизвестно. Так советские историографы относились к основательнице одного из первых революционных рабочих объединений в Российской империи. Расстрелянный НКВД историк и эсер-максималист Иосиф Жуковский-Жук в биографической брошюре 1928 г. емко охарактеризовал её боевой путь:

«В жизни Елизаветы Николаевны Ковальской отражен большой кусок русской революции. Мирное культурничество, борьба за женское равноправие, революционная работа в деревне, революционная пропаганда в городах, организация рабочих в союз, потом 23-летний перерыв деятельности, когда по приговору царского суда ее заживо похоронили в тюремных стенах, надолго оторвав от жизни и революции. Но и там, вдали от жизни, действенный дух Елизаветы Николаевны не только не был погашен и воля сломана, но наоборот — в условиях каторжного режима они усиливались и крепли, закаляя ее силы для новых битв за свои убеждения. Недаром же в своих воспоминаниях Ковальская пишет: “С детства меня влекли образы упорных защитников своей веры, шедших на самосожжение”… Беспрерывные бунты против тюремщиков, активные и пассивные протесты против их произвола, отчаянные побеги из тюрьмы, длительные голодовки и даже террористическая борьба, не говоря уже о культурной работе во время пребывания в вольной команде, — вот слагаемые тюремного бытия Ковальской. Если к этому прибавить угрозы казни, плетей, нередко висевшие над этой гордой головой, то перед нами в полной мере предстанет картина жизни русского революционера-профессионала. Затем начинается новая эпоха: эмиграция, революционная деятельность за рубежом, искание и разработка новых революционных путей, которые Елизавета Николаевна нашла в максимализме, снова арест, возвращение из эмиграции и, наконец, Октябрьская революция. Это интересная повесть, полная глубоких по своему драматизму переживаний, которая еще ждет своего художника…»

Как говорит краевед Андрей Парамонов, о зданиях Солнцевых в пределах нашего города кое-какие сведения есть. «Он не был крупным помещиком, так, средненьким. На 1869 г. у него их было два: усадьба на Михайловской площади с двухэтажным домом (на 1874 г. Солнцевым уже не принадлежит) и по Старомосковской улице — на 1874 г. ею владела его супруга. На 1880 год уже Ковальской». Однако даже в родном Харькове её память никак не увековечена.

Впрочем, кооператора Балина в этом году уже помянули добрым словом со сцены конференции архитектурных и урбанистических групп о послевоенном будущем Харькова. Как знать, возможно, за военным лихолетьем снова начнется “большое брожение умов”, и имя героини этой статьи когда-нибудь привлечет внимание не только знатоков революционного прошлого? Статьи о ней мы смогли найти не только в российской и украинской Википедии, но также в английской и французской — и всё же, до мировой известности Луизы Мишель, Люси Парсонс или Эммы Гольдман ей пока далеко…

Ст.

Напоследок также рекомендуем взглянуть, как в Харькове на протяжении нескольких месяцев возникала та самая синдикально-кооперативная система, за которую ратовали максималисты и их предтечи в XIX веке.